Неточные совпадения
По его взглядам
на дамскую беседку (он
смотрел прямо
на нее, но не узнавал жены в
море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что он искал ее; но она нарочно не замечала его.
Она села к столу,
на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;
смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упало через
море к ее ногам.
Внимательно наклоняясь к
морю,
смотрела она
на горизонт большими глазами, в которых не осталось уже ничего взрослого, — глазами ребенка.
Нет, Любаша не совсем похожа
на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал
смотреть на нее, как
на смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова «
На ножах»; эту книгу и «Взбаламученное
море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим ставил рядом с «Бесами» Достоевского.
— Там есть место: Гончаров вышел
на палубу,
посмотрел на взволнованное
море и нашел его бессмысленным, безобразным. Помнишь?
— Я была где-то
на берегу, — продолжала Вера, — у
моря, передо мной какой-то мост, в
море. Я побежала по мосту — добежала до половины;
смотрю, другой половины нет, ее унесла буря…
Они, опираясь
на зонтики, повелительно
смотрели своими синими глазами
на море,
на корабли и
на воздымавшуюся над их головами и поросшую виноградниками гору.
Каждый день во всякое время
смотрел я
на небо,
на солнце,
на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то есть повыше,
на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Я
смотрел на все это рассеянно и слушал с большим равнодушием, что говорили кругом. Меня убаюкивал тихий плеск
моря, теплая погода.
Но смеяться
на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться — и,
смотришь, приобрел шишку
на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.
Один
смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в
море и
на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз с того, что делается в кают-компании; третий, сидя
на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
Я отвык в три месяца от
моря и с большим неудовольствием
смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли
на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать с юта к карте и обратно.
Лодки эти превосходны в морском отношении:
на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно
смотрит вокруг.
На этих больших лодках рыбаки выходят в
море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим, не в Охотское ли
море, то есть не скажем ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, — сказали им, — в Охотском
море — льды, туда нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы:
на него
смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы идем в Едо!
Смотрите,
смотрите!» — сказал он мне, указывая
на море.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко
смотрели на оба берега,
на море, в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался
на картину, особенно
на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
Я постоял у шпиля,
посмотрел, как
море вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя, то вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая так и лезет
на вас.
Жар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни
на море.
Море — как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца. Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды! Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом, там как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя
смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
Смотрел я
на всю эту суматоху и дивился: «Вот привычные люди, у которых никаких «страшных» минут не бывает, а теперь как будто боятся!
На мели: велика важность! Постоим, да и сойдем, как задует ветер посвежее, заколеблется
море!» — думал я, твердо шагая по твердой палубе. Неопытный слепец!
Она осветила кроме
моря еще озеро воды
на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй
на пушку, остановился
посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его за ветром не слыхать. Луны не было.
Вчера и сегодня, 20-го и 21-го, мы шли верстах в двух от Корейского полуострова; в 36˚ ‹северной› широты.
На юте делали опись ему, а
смотреть нечего: все пустынные берега, кое-где покрытые скудной травой и деревьями. Видны изредка деревни: там такие же хижины и так же жмутся в тесную кучу, как
на Гамильтоне. Кое-где по берегу бродят жители.
На море много лодок, должно быть рыбацкие.
На следующий день мы с Дерсу вдвоем решили идти к югу по берегу
моря и
посмотреть, нет ли там каких-нибудь следов пребывания Хей-ба-тоу, и, кстати, поохотиться.
Следующие три дня были дневки. Мы отдыхали и собирались с силами. Каждый день я ходил к
морю и осматривал ближайшие окрестности. Река Амагу (по-удэгейски Амули, а по-китайски Амагоу) образуется из слияния трех рек: самой Амагу, Квандагоу, по которой мы прошли, и Кудя-хе, впадающей в Амагу тоже с правой стороны, немного выше Квандагоу. Поэтому когда
смотришь со стороны
моря, то невольно принимаешь Кудя-хе за главную реку, которая
на самом деле течет с севера, и потому долины ее из-за гор не видно.
Ну из чего он бегает, помилуйте, то и дело
на часы
смотрит, улыбается, потеет, важный вид принимает, нас с голоду
морит?
Вам кажется, что вы
смотрите в бездонное
море, что оно широко расстилается подвами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны; листья
на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
Если
смотреть на долину со стороны
моря, то она кажется очень короткой. Когда-то это был глубокий морской залив, и устье Аохобе находилось там, где суживается долина. Шаг за шагом отходило
море и уступало место суше. Но самое интересное в долине — это сама река. В 5 км от
моря она иссякает и течет под камнями. Только во время дождей вода выступает
на дневную поверхность и тогда идет очень стремительно.
Я сел
на камни и стал
смотреть в
море.
На половине пути между селом Пермским и постом Ольги с левой стороны высится скала, называемая местными жителями Чертовым утесом. Еще 15 минут ходу, и вы подходите к
морю. Читатель поймет то радостное настроение, которое нас охватило. Мы сели
на камни и с наслаждением стали
смотреть, как бьются волны о берег.
Около полудня мы с Дерсу дошли до озера. Грозный вид имело теперь пресное
море. Вода в нем кипела, как в котле. После долгого пути по травяным болотам вид свободной водяной стихии доставлял большое удовольствие. Я сел
на песок и стал глядеть в воду. Что-то особенно привлекательное есть в прибое. Можно целыми часами
смотреть, как бьется вода о берег.
Если
смотреть на долину со стороны
моря, то кажется, будто Тютихе течет с запада. Ошибка эта скоро разъясняется: видимая долина есть знакомая нам река Инза-Лазагоу.
Но ему некогда глядеть,
смотрит ли кто в окошко или нет. Он пришел пасмурен, не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом
море, и тянулись слоями, будто
на мраморе. Тут поставил он
на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы.
В Корсаковском посту живет ссыльнокаторжный Алтухов, старик лет 60 или больше, который убегает таким образом: берет кусок хлеба, запирает свою избу и, отойдя от поста не больше как
на полверсты, садится
на гору и
смотрит на тайгу,
на море и
на небо; посидев так дня три, он возвращается домой, берет провизию и опять идет
на гору…
Еще в Императорской Гавани старик ороч И. М. Бизанка говорил мне, что около мыса Сюркум надо быть весьма осторожным и для плавания нужно выбирать тихую погоду. Такой же наказ дважды давали старики селения Дата сопровождавшим меня туземцам. Поэтому, дойдя до бухты Аука, я предоставил орочам Копинке и Намуке самим ориентироваться и выбрать время для дальнейшего плавания
на лодках. Они все время поглядывали
на море,
смотрели на небо и по движению облаков старались угадать погоду.
— Мы
на буреметр, — говорят, —
смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное
море.
Итак, мы нанесем наши семейные визиты,
посмотрим ярмарку, побываем себе немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом
на Волгу, вниз до Царицына,
на Черное
море, по всем курортам и опять к себе
на родину, в Одессу.
Вы
смотрите и
на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и
на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и
на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся
на той стороне, и
на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и
на далекий неприятельский флот, маячащий
на хрустальном горизонте
моря, и
на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов вёсел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.
— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая сестра, — но у меня как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу
море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю, глядя
на него, и уж стараюсь больше не
смотреть. Надоедает.
Сидя весь день
на палубе, она
смотрела то
на бесконечную даль
моря, то внимательно вглядывалась в странный для нее цвет морской воды.
— Потому что
море… А письма от Осипа не будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот, что я скажу тебе, сирота. Отведу я тебя к той барыне… к нашей… А сам
посмотрю,
на что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду, то жди меня… Я никогда еще не лгал в своей жизни и… если не пропаду, то приду за тобою…
Он жадно наклонился к ней, но вода была соленая… Это уже было взморье, — два-три паруса виднелись между берегом и островом. А там, где остров кончался, — над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода. Матвей упал
на землю,
на береговом откосе,
на самом краю американской земли, и жадными, воспаленными, сухими глазами
смотрел туда, где за
морем осталась вся его жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез…
Встав, я
посмотрел в иллюминатор
на море и увидел, что оно омрачено ветром с мелким дождем.
— Итак, вы очутились у нас, — молвила Дэзи,
смотря на меня с стеснением. — Как подумаешь, чего только не случается в
море!
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями.
Смотрите: вон овсяная лошадь… ставьте ее к овсу смело: она ест, и ей ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе все ноги поотколотит. Вон у нас теперь
на линии, где чугунку строят, какой
мор пошел! Всякий день меня туда возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
Рагим лежит грудью
на песке, головой к
морю, и вдумчиво
смотрит в мутную даль, опершись локтями и положив голову
на ладони. Мохнатая баранья шапка съехала ему
на затылок, с
моря веет свежестью в его высокий лоб, весь в мелких морщинах. Он философствует, не справляясь, слушаю ли я его, точно он говорит с
морем...
Мне нимало не смешна и не страшна выходка Рагима, одухотворяющего волны. Все кругом
смотрит странно живо, мягко, ласково.
Море так внушительно спокойно, и чувствуется, что в свежем дыхании его
на горы, еще не остывшие от дневного зноя, скрыто много мощной, сдержанной силы. По темно-синему небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения.
Рюмин (
смотрит на всех и странно, тихо смеется). Да, я знаю: это мертвые слова, как осенние листья… Я говорю их так, по привычке… не знаю зачем… может быть потому, что осень настала… С той поры, как я увидел
море — в моей душе звучит, не умолкая, задумчивый шум зеленых волн, и в этой музыке тонут все слова людей… точно капли дождя в
море…
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный
морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые
моря; был он кроток
на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего
смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в
море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Если
смотреть на остров издали, с
моря, он должен казаться подобным богатому храму в праздничный день: весь чисто вымыт, щедро убран яркими цветами, всюду сверкают крупные капли дождя — топазами
на желтоватом молодом листе винограда, аметистами
на гроздьях глициний, рубинами
на кумаче герани, и точно изумруды всюду
на траве, в густой зелени кустарника,
на листве деревьев.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно
смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины
на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел
на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя
на светлое
море, где растаяла его жизнь,
на это синее, в блеске солнца,
море, прекрасное, как сон.
Еще мальчишкой Туба, работая
на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат,
на ярком солнце,
на горячей земле, в запахе цветов, — еще тогда он
смотрел, раздувая ноздри, в синее око
моря взглядом человека, под ногами которого земля не тверда — качается, тает и плывет, —
смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого
море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою в
море…